Откопаю под кочкой землянку
И на тёмной полянке вечор
Под разлив партизанской тальянки
Разведу партизанский костёр.

И мои побратимы в фуфайках
В самокрутках махорку смоля,
Заплетут партизанские байки
И завалятся спать опосля.

А наутро в тревожном тумане
Я пойду добывать языка,
Чтоб узнать, пока мы партизаним,
Чем страна поживает, и как.

И узнав про её перспективы
И про планов её громадьё
Мы завалим котомки на спины
И в тайгу ещё глубже уё...

- Пахомыч, опять тебя с моей махры на лирику пробило?
- Палыч, иди ты лесом, сдох в тебе роматик, етить тя в душу.
- Пахомыч, ну вот чё ты ерунду всякую городишь, какой романтик, тут война на, а ты поэзию тут разводишь, кончай херней страдать, давай рацпредложение уже думать, поллитрук ведь спросит и запишет, крыса тыловая.
- А я на не знаю, как спросит. Ну где мы ему фашиста тут найдем? Немца всего еще по весне повыбили, браконьеров же развелось уйма, ладно раньше на мех мы фрица били, так тож план выполняли, их расплодилось вон скока. А теперь как, понавезут генералов толстых да румяных и давай по немцу из всех стволов шмалять. А что орденоносцы не побьют, так то партизаны повыведут, гурманы хреновы.
- Почему гурмманы?
- А я почем знаю, чего они в этих немцах нашли, главное всего немца не трогают, берут только языка.
- От собаки серые.
- Ага а немцы они ж стадные скотины, у них языка заберешь, так они без него как дети малые носятся чего то вопят, ахтунх, алярма, тьфу ты. Их потом хрен вместе соберешь.
- И не говори, один раз помню вообще пришлось забор вокруг них по периметру строить, чтоб не разбежались.
- Ыть бисово племя, наливай, Пахомыч, холодает чё та.
- Ну давай, будем.
- Будем.
В отблесках костра тихо стукнулись две жестяные кружки, не громко хрустнул огурец и вспыхнули два огонька самокруток.
- Палыч, я вот чё подумал, а чего это вдруг политруку вдруг немца захотелось, да на ночь глядя?
- Да это, даже говорить противно, ездил в тыл на днях, говорят привез фильму какую то, ни кому ж, сука, не показал, заперся у себя и смотрел всю ночь, а утром как подменили мужика, глаза красные, как с перепою, руки трясутся, голос сбивается, в бороду все время что то бормочет и глаза от всех прячет.
- Иди ты!
- Сам ты иди, я в ту ночь до ветра пошел сходить, так мимо его двери когда проходил, от туда стоны жуткие такие шли, девку какую то мучили, так кричала, так кричала...ироды.
- Скоты, что творят, что творят...
- Ну вот, а потом ко мне подходит так, за локоть берет, отвел в сторонку и говорит, так заговорщески, Палыч, найди мне немца, лучше двух. Прикинь, на, этож что он задумал то?
- Всяко нехорошее, а я ведь давно за ним странное заприметил, помнишь как он себе фуфайку кожаной портупеей перевязал и с плеткой всё ходил.
- Ну-ну помню, он еще фуражку какую то на башку напялил, в минус 30 то, видимо тогда мозг то себе и подморозил.
- Ага, ему еще Митрич тогда сказал: "Хей, хлопец, шапку одень, застудишься". А он его по матери послал и у себя заперся.
- Знаешь, Палыч, давай разливай по последний и пойдем к нему, поговорим, вдруг случилось у мужика чего, только еще литр прихвати, чувствую разговор затянется.
- Ага, давай.
На фоне треска горевшего поленья еще раз звякнули кружки, хрустнул огурец и две слегка покачивающиеся фигуры в ватниках и ушанках побрели в сторону избы с покатой крышей и скрипучими ступеньками на крыльце.
В эту ночь взвод немецкой штурмовой пехоты Вермахта облегченно выдохнул в морозный воздух январского неба и укутавшись шинелями поплотнее прижался друг к другу. Шел январь 44го.